De litteras antiquas (carmina magna)

INCIPIT LIBER PRIMUS

ОДА РОССИУСУ

О, кого воспоешь ты, богиня, из преподов наших?
О Николаев нечленораздельный, вещающий мудро!
Старец Аникин, душою навеки фольклору преданный,
Сказочник сладкогласный, что юных дев усыпляет,
Или Кусков древнерусский, любимый Борисом и Глебом -
Все вы героями были, но юным девам филфака
Князев, юноша наш быстроногий, старцев милее.
Будто Гермесом в плесницы обутый, ногами он легок,
Быстро снует пред доскою туда и сюда и обратно,
Чертит за графиком график и за селедкой селедку.
А Кузнецов безмернологичный и громкогласный,
Что обучает нас коммуникации многосторонней?
Их же всех выше Ремнева, властительница факультета.
Светом Кирилл и Мефодий чело ее осеняют,
И великодержавице все на филфаке подвластно.
Только вот в лифт быстродверный однажды ее не впустили
Наглые малые дети ее же родного филфака.
Лишь гекатомба к зачету от гнева ее помогает.
С кафедры грозно вещает она про старославянский,
И пред премудростью дивной склоняют головы девы.
Только вот Россиус нам златокудрый все же милее!
Так воспоем же лилейнораменного бога антички,
Юного, с лютней златою и томом Гомера под мышкой.
Медленно всходит на кафедру Россиус богоподобный,
Дабы в умы нам излить древнегреческий свет благодатный,
И диктофоны сажают с почтеньем свои батарейки,
Слушая, как он вещает о Пиндаре или Ахилле.
Он целомудренно власть микрофона немедля отринул
И, окруженный тремя стенами высокими, стоя
В кафедре, будто в коне деревянном, вещает о Трое
Глупым и робким студенткам первого курса филфака.
Ныне мы молча внимаем любимцу богов и студенток,
Что сладкогласно вещает о мелике и дифирамбах
И иностранными сыплет словами без перебоя.
Славься вовеки, Россиус мудрый, Зевсом любимый,
Так же любимый филфаком, да будет с тобой дух Гомера!

ПОЭМА О РОССИУСЕ

Песнь 1. Лекция Россиуса
Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос.
Россиус златокудрый на кафедру всходит степенно.
Встал, осклабился тихо, крылатое вымолвил слово:
“Вот микрофон; но не стану всю лекцию с ним целоваться”.
Рек, и на задних рядах у людей растерзалося сердце:
Поняли все, что опять суждено ничего им не слышать.
Сын Александров прекрасный тем временем лекцию начал
Об Архилохе, Сапфо и о лирике их неприличной,
В коей они прославляли прелесть любви однополой,
Как возвестил лилейнораменный Россиус-препод.
Радостный девушек смех по рядам прокатился и замер:
Радостно было постичь им античную литературу.
Гордо воззрился вперед волоокий Россиус-препод,
И на галерке крылатое кто-то слово промолвил:
“Ах, девчонки, он лапочка! Как без него жить мы будем?
Торт мы ему испечем и не покидать нас упросим!”.
Россиус тонкохитонный, стеная горько и плача,
Молвил тем временем, гладом ужасным и жгучим терзаем:
“Благодарю за заботу, но лекцию все же продолжим”, -
Хоть и желал он сейчас не лекции вовсе, а торта.
Препод, к ногам привязав прекрасного вида плесницы,
Рек, и в груди у студентов терзалося милое сердце:
“Времени мало у нас, всего лишь в неделю два раза.
Речь поведем мы сейчас о лирике Анакреонта”.
Царь и бессмертных и смертных внимал ему благосклонно,
Россиус же из-под кафедры страшную книгу исторгнул:
То были произведения нам неизвестных поэтов,
Кои он приказал всем нам прочесть непременно.
И потому многомудрые юные девы филфака
Молча готовились дружно в Аид снизойти безотрадный.

Песнь 2. Россиус уехал. Лекция Солопова
Вновь розоперстая Эос из мрака на небо восходит
(Что же поделать мне, раз всем привычно такое начало?).
Вновь мы речь поведем о преподе златокудром,
Что, восстав ото сна, о великих делах своих мыслит:
“Что ж, начнем, хоть и не златокудрый я, а лысоватый.
Перво-наперво, чтобы деву Палладу восславить,
В жертву ей принесем мы жирные уши студентов”.
Мысль садистская эта близка была к осуществленью,
Ибо коллоквиум страшный уж близился неотвратимо.
Препод, осклабившись злобно, листал словарь тяжковесный,
В коем искал он вопросы, студентам несущие гибель.
Римский свой профиль к народу он обратил и промолвил:
“Вы, молодой человек, угощаетесь крепким напитком?
Ливия вы Андроника, конечно, еще не читали?”.
И многоопытный препод, смеясь про себя злоехидно,
Строил коварные планы, как в две прекрасных недели,
Что даны ему были завкафедрой богоподобным,
Будет он ликовать, над филфаком вовсю издеваясь
И 12 таблиц наизусть всех учить заставляя.
Горькие стрелы и лук золотой Аполлонов готовя,
Мыслил, пожав раменами, препод сей конеборный:
“Правда, что глубокоопоясанны девы филфака,
Многоковарны они и зачеты сдавать уж умеют.
Что, о Арей Эниалий и ты, Аполлон-стреловержец,
С ними мне сотворить, чтобы вы были мною довольны?
Мудрость мне дай, о Минерва, она же Афина Паллада,
Чтобы план многохитрый мог я сейчас же измыслить!”.
Дева Афина же, облик приняв Ремневой стокудрой,
Быстро с Олимпа слетела на кафедру и, потрясая
Грозно эгидой своей, возвестила дрожащим студентам:
“Скорбью, я знаю, терзается сердце премудрое в персях,
Но угодны мне жертвы Юпитера милого сына.
Знайте, что на две недели в его вы останетесь власти,
После ж вернется обратно сын Александров, вам милый”.
Так рекла, и копьем повела над главами студентов.
Зевс-громовержец, услышав с Олимпа подобное слово,
В образе Росминпросвета явился пред очи Афины,
И отменил он коллоквиум злобный и многоужасный
По хитроумной, объемной латинской литературе.
Только сокрыться успел Зевс-отец вместе с дщерью любимой,
Препод, злобно осклабясь, ужасное вымолвил слово:
“Что ж, хоть на этот раз Юпитер-отец вас избавил,
Но от Эсхила с Гомером и весь Пантеон не спасет вас!”.
Пала на очи студентов Ночь покрывалом чернейшим.
Препода длиннотельного страшен был облик ехидный.
Видно, Аид вседержавный, царящий с своей Персефоной,
Все же дождется сонма скорбящих дев филологих!

Песнь 3. Возвращение Россиуса
Славься, Зевс Олимпийский и ты, о Афина Паллада!
Славься, филфак, о знаний непостижимых обитель!
Кончились тяжкие битвы с античкою, как и с литведом,
И, любезный богам, снова Россиус к нам возвратился.
Сотни дев филологих с восторгом обняли колена
Препода пестрообутого и, сотворивши молитвы,
Громким пеаном почтили красотами равного богу
Препода, что возвратился с жарких далеких раскопок.
Тотчас же светлой улыбкой чело его озарилось,
Ибо счастлив был Россиус, что наконец возвратился
На родную он кафедру из далекой Эллады.
Только же многомудрую речь повести он собрался,
С неба девятого вниз Афина Паллада слетела,
Прямо в очи ему бросив сильнокрылатое слово.
Слово то было: “О смертный, всецело мне повинуйся.
Поспеши на совет и студентов оставь неразумных,
Лекцию ж вновь прочитает Солопов длиннотельный”.
Так же, как лужи поверхность волнуется осенью мрачной,
Чавкая, хлюпая слякотью склизкой и многохолодной
Под сапогом необорным прохожего или прохожей,
Так волновалось в груди у студентов несчастное сердце,
Скорбью терзаясь, что отнят препод у них многославный
Злобносадистскими кознями совоокой Афины.
Дева Паллада десницей препода вдруг обхватила,
И на глазах у всех в небесах они оба сокрылись.
Тут из первых рядов лилейнораменная дева
Выскочила, кулаками ужасными потрясая
И бранясь непотребно, солнце заставив померкнуть.
Так поносила Афину-соперницу юная дева:
“Век не видеть тебе, о Паллада, жертв от филфака!
Мало того, что коллоквиум страшный и многосадистский
Ты наслала на нас, так еще ты у нас похищаешь
Милого препода! Девы, узрите неправое дело!”.
Девы узрели, и поднялся шум и вознесся от пола
Ввысь к потолку – так Гермес, на крылатых сандалиях стоя,
Выше Олимпа, напившись, мог бы иной раз подняться
И оттуда, проспавшись, низвергнуться кубарем с шумом.
Так же и ропот невинно страдающих дев филологих
Врезался в потолок, и Афины ушей не достиг он.
Солопов длиннотельный, осклабясь, лекцию начал,
Но филфак, поглощенный страданьем, его уж не слушал.
Вдруг поношения девы достигли случайно Олимпа,
Где Афина и Россиус вместе совет свой держали
Страшнотаинственный и многомудрый, и дева Паллада,
Грозно эгидой тряся, перед Солоповым появилась
И из уст розоцветных крылатое слово исторгла:
“Смертные, перед богиней главу вы немедля склоните!
Препода вам возвращу я, едва лишь совет с ним окончу.
Если ж возропщет кто здесь, да сдает восьмикратно экзамен
И да будет потом с факультета позорно отчислен!”.
Дева скорбящая с горестным криком взбежала к Афине
И, одною рукою колени обняв ей, другою
Подбородка касаясь богини (таков уж обычай),
Так умоляла: “Ты ж будешь жалеть, если в гневе неправом
Так покараешь филфак, что ни в чем пред тобой не виновен!
Молим мы лишь об одном: поскорее нам возврати ты
Милого препода, что олимпийскому богу подобен,
Что златокудр, конеборен и даже лилейнораменен!”.
И богиня Афина слух преклонила сердито
И недовольно внимала речи ехидной студентки.
Все же пришлось ей нехотя, препода взявши в десницу,
Вниз швырнуть его прямо на головы ждущим студентам.
С шумом он грянулся в прах, но тут же восстал, дерзновенный,
И, микрофон меднобляшный в деснице прекрасной сжимая,
Ринулся на коллегу, с кафедры изгоняя,
Чтоб наконец обратиться с речью к милым студентам.
Только Солопов дерзкий не пожелал удалиться
И в коллегу тотчас же бросил стотельчий по весу
Черный портфель, но не мог поразить он любезного Зевсу:
Призрак явился, коварно Солопова обманувший,
Россиуса подобье и голос внезапно принявший.
Вылетел он в окно, вслед за ним – обезумевший лектор,
Россиус же на филфаке премудром вовек воцарился!

ГЕРОИЧЕСКАЯ ПОЭМА

о великой битве студентов филфака с античной литературой
Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос
И озарила студентов, уныло у стенок дрожащих -
Им предстояло сегодня экзамен сдавать по античке.
Муза, воспой же теперь их преподов многоразумных,
Сталь их вопросов ужасных без жалости и состраданья,
Коими дев филологих и юношей многорекомых
Быстро они к Аиду филфака во тьму направляли.
Муза! Дай мне перечесть, кто кого к Ахеронту отправил!
Первым шел Файер злобородатый в доспехах и шлеме.
Много, о, много сей глас поразил в основание сердца
Дев филологих, хитроопоясанных, шпорами сильных,
Жалости ибо ему не дано было сердцем изведать.
Вот он нагнал филологую деву, Гомером ударил,
И перестало биться в груди ее нежное сердце.
Но за другой уж несется Файер пышнопоножный,
Злобный ямб Архилоха ей в очи стрелой посылает…
Но не таков Занемонец был доблестный и симпатичный -
Грозен он был, но колени девы ему обнимали
И, подбородка касаясь, в очи умильно смотрели
И обещали ему гекатомбы… И, сердцем смягчаясь,
Брал он зачетки десницей, от крови отмытой слезами,
Ставил отметку и мирно домой отпускал их, счастливых.
Он и пред Файером строгосердитым за них заступался -
Благословляли тогда Занемонца несчастные девы!
Файер, в кровавой деснице огромным копьем потрясая,
К новой жертве понесся, будто бы вихрем влекомый.
То была дева прекрасная, финнов далеких царица.
Медным мечом и щитом потрясая грозно трехкожным,
Дева без робости к Файеру тут и сама устремилась.
Медленно к ней обернувшись, рек он, жестокосердный:
“Я слуга Эниалия, мощного бога, а ты кто?
Род мой веду я от славных воинов Цезаря-бога,
Вхож я в светлый чертог заоблачной аспирантуры,
Россиус златокудрый со мною беседовать любит.
Я в коридорах филфака строгостью злобной прославлен,
Многосадистским правдиво меня именуют студенты.
Душу твою я исторгну и вмиг к Ахеронту отправлю,
Даже Гермес Психопомп в этом деле мне будет не нужен!”.
Так говорил, и бледнели студенты, чуя погибель.
Не такова была дева – мечом потрясая, отважно
Ринулась в бой, и за бороду крепко вдруг ухватила
Файера злобного нежной рукою, и вниз потянула,
Файер же девичью косу стиснул десницей могучей.
Время идет, но всё бьются Файер и нежная дева.
Дева Паллада на чаши весов их жребий метнула -
Ровно застыли весы, ни один перевесить не может!
Это узрев, вдруг спустился с Олимпа Овидий веселый,
Шутки вокруг расточая, легко ступая по полю,
Где аспиранты, студенты и преподы в брани смешались.
Рек он, и голос его по полю далёко разнесся:
“Дева, внемли! Мне ты часто вино на пиру возлияла
И “Науку любви”, что создал я, читала запоем -
Ныне же я покажу, что могу смертной быть благодарен”.
Деву, темным покровом окутав, невидимой сделал
И невредимой прекрасную вынес из битвы кровавой.
Горше участь была тех, кто Мойрами был предназначен
Жертвою пасть на алтарь античной литературы.
Солопов грозноушастый, злорадный и длиннотельный
Словом своим поражал их в самое сердце и печень.
Кровью зачетку свою орошая, склонялися девы
Нежной главою к земле, как цветок, подкошенный плугом,
Свет чуть узрев, увядает, железом тронутый насмерть -
Так и девы филфака тихо склонялись на парты,
И отлетала душа к пересдаче готовиться грозной.
Но не одни лишь мужи в той битве себя показали -
Будто Харибда, явилась Завьялова, злобно осклабясь,
И напустила Эриний своих на дев филологих.
Впрочем, и юношей милых злоба ее не щадила -
Только Антон конеборный из славного племени Занглов
Смог от нее невредимым уйти. О Муза, поведай,
Юношу сила какая спасла от доли ужасной?
Се, Гаспаров пресветлый, глядя с Олимпа на битву,
Гибель узрел, что грозила его любимому внуку.
Вот протянулась к зачетке рука, вот ее уж схватила,
Ручка уж занесена… Но в мыслях взмолился Антоний:
“О, коль правду мне мать говорила и коли ты дед мне,
Коль я из рода того, что Россиус любит и ценит,
Что восхваляет везде неустанно, и если тебе я
Хоть немного любезен – не дай юной жизни прерваться,
Гибель мою отврати!”. И стало по слову Антона.
Славный Гаспаров Ириду послал с Олимпа с цветами,
Чтобы утишился гнев Завьяловой многоужасной,
Чтобы сей юный герой уцелел для подвигов многих.
Так невредим остался Антон, с экзамена выйдя.
К славному племени Занглов он царствовать ныне вернулся.
Все ж получила Завьялова в жертву себе дочь Селены.
Матери светом прекрасным лицо ее было объято,
В первых рядах выходила на бой она, пышнопоножна,
Блеск доспеха скрывая под скромной одеждою черной,
Волосы темной волной, покрову Гекаты подобно,
Были под блещущий шлем искусно убраны девой.
Жертву увидела сразу Завьялова, рыща по полю,
И устремилась на битву, студентов круша по дороге.
В доблести ей не уступит дева лилейнораменна.
Бой закипел, какого не зрели мрачные стены
Комнаты с номером “десять” и “шестьдесят” за ним следом.
Дева ловко десницей Ницше берет и Вернана
И по-латыни цитирует бойко Катулла – но тщетно!
Хоть и была она с детства для преподов неуязвима
(Так ее мать закляла, в Ахеронт окунув с головою),
Все же враг многохитрый лазейку сумел обнаружить
И на плечах необорных Лукреция том поднимает.
И забросала “Природой вещей” темнокудрую деву,
И из груди уж исторгнуть готовилась милое сердце -
К матери дева взмолилась, и дщери Селена внимала.
Вот уж под грудой цитат златого не видно доспеха,
Вот уж скрылися руки, и шлем по земле покатился -
Смотрит Завьялова: нету лилейнораменного тела!
Птицею белой летит и над ней насмехается дева:
“Дочь богини я, знай, и для преподов неуязвима!
Век не видеть тебе пересдачи, о нет, век не видеть!
Хоть четверка в зачетке – меня ты не победила!
Остерегайся же впредь оскорблять богиню Селену!”.
Тут уж с досады ужасной Завьялова взвыла и, бросив
Поле сраженья, к шатрам ушла, даже не попрощавшись.
Битва же без нее еще яростней всюду кипела:
Солопов сам, меднобляшный, стремительно бросился в битву.
Многих копьем поразил он, мечом зарубил своим медным
Прежде, чем жертвой кровавой насытился, вечноехидный.
“Солопов звереподобный ушами нам свет заслоняет”, -
Глас раздавался студентов, страдавших у двери заветной,
Но не внимала им дева Паллада на светлом Олимпе,
И продолжалася битва та до полудня и дальше.
Многих дождался в тот день ужасный Аид Филологий,
Тяжкая участь постигла героев многие сотни:
Не было группы, что жертву в царство теней не послала.
Скольких лишилась в тот день трижды светлая аспирантура!
Скольких светил далекий Стокгольм никогда не увидит!
Только крылами над павшими машет мрачный инспектор,
О переменчивом счастье ведя заунывную песню…
EXPLICIT LIBER PRIMUS